Бенор Гурфель

      С малых лет запомнилось: темноватая и тесноватая комната, называемая "зала", бордовый абажур висячей, пыльной люстры. За столом отец, вечно озабоченный своими торговыми делами, и мать с длинным, унылым лицом. Намазывая на хлеб сливовое повидло и помахивая обкуренным указательным пальцем, отец поучает в своей привычной манере:
      - "А я ему говорю: Идл - не высовывайся, тише едешь - дальше будешь! А он мине слушает?! Нет! Как ви же! (Укоризненный взгляд и палец направляется на мать и на Борю). И что же сейчас будет? Ой, что будет?!..."
      Мать и маленький Боря почтительно слушают, не прерывая. Лишь время от времени, испуская тяжёлые вздохи, мать подкладывает отцу очередной ломоть хлеба.
      Жили трудно. Отец, мелкий местечковый маклер, днями пропадал на рынке, пытаясь перепродать пару центнеров кукурузы, либо десять мешков муки. Мать с утра до вечера возилась на кухне. Однако, несмотря на все родительские усилия, несмотря на то, что отец "не высовывался", достаток в семье не ощущался. Мать годами ходила всё в том же засаленном халате, Боря "щеголял" в заношенных рубашках и рваных штанах, за что заслужил у дворовых мальчишек кличку "дырка".
      Так худо-бедно просуществовали они до 1939 года. А в 1939, в далёком московском Кремле немецкий министр Риббентроп подписал с русским министром Молотовым соглашение, круто изменившее жизнь Бори, его родителей и миллионов таких как они. По этому соглашению в маленький бессарабский городок пришли новые власти и были введены новые порядки. По этим порядкам, Борина семья рассматривалась как СОЭ (социально опасный элемент) и подлежала высылке в далёкие сибирские края.
      Высылка не заставила себя ждать. В одну из коротких июньских ночей 1941 в дверь внезапно постучали и двое мужчин вошли в дом. Быстро были собраны немудреные вещички, и уже через несколько недель оказался Боря с матерью на краю света, в деревне Лушниково, Пудинского района, Томской области.
      Там местные жители, сердобольные полтавские хохлушки и донские казачки ободряли плачущую, растерянную мать:
       - И-эх милая! Да чо ты расстраиваешься-то? Ведь когда нас привезли-то в двадцать девятом тут же гольный лес был и волки зыркали... Так мужики-то наши землянки руками рыли... А таперича-то тут избы, тяпло, молочко от бурёнки, мы вот вам пол-горницы сдаём. Не печалься, милка, прожив-ё-ём!
      И действительно, стали они постепенно втягиваться в нелёгкий крестьянский быт. Получили от колхоза десять соток, посадили картошку, капусту, морковь. Всё легче стало, ушли от голодухи.
      Боря окончил начальную школу в своём селе и стал ходить за три километра в районную десятилетку. Учился он хорошо, особенно был успешен по математике. Самые заковыристые задачки решал сходу. Но списывать не давал. Вообще был он какой-то не компанейский, сам по себе. Ни с кем особенно не дружил, даже с мальчиками из таких же, как он ссыльных семей. На уроках сидел за первой партой и всё время первым в классе поднимал руку. Учителя его любили за сообразительность и послушание. На переменах, когда соученики носились по коридорам, либо курили в уборных, он стоял у окна, неподалеку от учительской и здоровался с проходящими мимо учителями.
      Несмотря на присущую Боре осторожность, в девятом классе произошёл случай, едва не подорвавший его устоявшийся авторитет. Учительница литературы Анна Степановна любила встречаться со своими питомцами во внеурочное время и обсуждать с ними разные сверхпрограммные темы. Обсуждения эти часто проходили у неё дома за стаканом чая, который вкусно заваривала её старенькая мама.
      Борис, в отличие от других соучеников, неохотно посещал эти чаепития. Что-то внутри его нашёптывало: "ой не надо бы, ой не надо мне туда ходить". И когда пучеглазый и толстощёкий Ара Калик в очередной раз пригласил его к Анне Степановне на обсуждение творчества Пастернака, Борис осторожно заметил: "Так вроде бы в программе его нету?..."
       - "Тебе бы только по программе" - ответил грубый Арик - а дальше ты свой нос высунуть не можешь!".
      Борис ничего не ответил, но к Анне Степановне не пошёл. А вскоре его вызвал к себе директор школы. В кабинете, кроме директора, сидела бледная Анна Степановна, насупленный Ара и ещё один незнакомый мужчина. Необычайно серьёзно, обращаясь к Борису, директор заговорил.
       - Ну Малкин, мы тебя знаем как хорошего, дисциплинированного ученика. Расскажи нам, о чём вы говорили на сходках у Анны Степановны, особенно на последней, где обсуждалось так называемое творчество Пастернака.
       - Не знаю, Николай Иваныч, я не присутствовал на этом обсуждении
       - А почему ты не присутствовал? Ты же был, кажется приглашён?
       - Так это ж не по программе, Николай Иваныч. А что вне программы меня не интересует.
       - Ну правильно, Малкин, никогда не лезь туда, куда не предусмотрено программой. Можешь идти. Молодец! - одобрил директор, обменявшись взглядом с незнакомцем. Вскоре уроки литературы стала вести другая учительница, а Ара Калик как-то тихо исчез из класса.

      Школу Борис закончил с золотой медалью. К этому времени режим в стране помягчел, да и отец, отбыв свой семилетний срок, вернулся к ним. Появилась возможность покинуть лесные края и возвратиться в родимые места. Поселились они в городе Черновицы - центре Буковины. Город мало пострадал от войны и сохранил свою европейскую щеголеватость. Те из читателей, кто побывал хотя бы наездом, в Черновицах 50-х годов наверно помнят шумную праздничную толпу, заполнявшую улицу Ленина (бывшую императора Франца Иосифа) с утра до позднего вечера.
      Город звучал, пел, дышал на разных языках и диалектах. Картавый бессарабский идиш перемежался с певучим украинским, раскатистым русским, изящным румынским и рубленным венгерским. Все знали всех, и все принимали участие в уличном обмене мнениями.
       - Роза-а-а! Розалия Ароновна! Ви слышите мине? - раздавалось у магазина электротоваров
       - Со-о-нечка! Что бы я вас таки не слишала? Как такое может быть?! - доносилось от главпочтамта (на расстоянии в добрый квартал).
      И начиналось обсуждение семейных дел Розалии Ароновны и проблем с Сонечкиным мужем. В этом обсуждении принимало участие ещё несколько уличных голосов.
      Отец стал работать продавцом в магазине скобяных товаров, мать устроилась кассиршей. В городе был неплохой университет, на физмат которого Боря, как медалист, был принят без экзаменов. Постепенно жизнь стала налаживаться.
      На физическом отделении, где учился Боря, больше половины студентов и почти все преподаватели были с "пятым пунктом". Часто это вызывало раздражение, особенно у преподавателей общественных дисциплин. Кому понравится, если на семинаре по марксизму-ленинизму, Сенька Рабинович, сидящий на задней парте и потихоньку разыгрывающий с Арановичем партию в шахматы, вдруг с идиотской усмешкой спрашивает:
       - Э-э, Александыг Николаич, а какая фогмация наступит после коммунизма? - Или: а почему в 1948 Советский Союз поддерживал создание госудагства Израиль, а сейчас не поддегживает? - - Или: если массы творят истогию, то где же роль лидега? - И тому подобные каверзные вопросы.
     Но Борис таких вопросов не задавал. Честно говоря, они его раздражали тоже. Не потому, что было обидно за одураченного Александра Николаевича, а потому что ловил восхищённый взгляд полногрудой Танечки Гуревич, направленный на Сеньку. На Борю она никогда так не смотрела. Да и что на него было смотреть? На гитаре, как Севостьянов, он не играл, стихов, подобно Шварцу, не писал и даже острые вопросы, как Сенька, не задавал. А то, что понимал и рассуждал об уравнении Бора или эффекте Ферми - так это легкомысленную Танечку и её подруг не поражало. Вот и приходилось Боре оставаться одному.
      Правда однажды на перемене Танечка с подругой подошли к нему и, глупо хихикая, пригласили на встречу праздника Пурим.
       - А что это Пурим? - удивлённо спросил Борис.
       - Ну это такой веселый еврейский праздник. Все наряжаются в разные маскарадные костюмы, пляшут, поют.
      Борис растерялся, у них дома никаких еврейских, как впрочем, и нееврейских, праздников не отмечали. Очень хотелось ему пойти поплясать с Танечкой, но опять же осторожный внутренний голос, не раз спасавший, прошептал "не ходи" и Борис, жалко улыбаясь, отказался. А через некоторое время комитет комсомола разбирал дело "Об еврейской националистической группе студентов физмата", и по этому делу Танечка, Сенька и ещё пара их знакомых покинули университет.
      Шло время, нелёгкое, полное тревог и неожиданностей. Время конца сороковых - начала пятидесятых годов. Только что прогремела на всю страну августовская 1948 года сессия ВАСХНИЛ. Низко склонив головы и пряча глаза, покидали зал разгромленные вейсманисты-морганисты и прочие сторонники псевдонауки генетики.
      Но на этом не кончилось. Через три месяца, Маленков дал задание Академии Наук и Министерству Высшего Образования начать готовить новое всесоюзное совещание. На этот раз речь шла о состоянии идеологии в физической науке и образовании. Был создан оргкомитет во главе с Топчиевым и акад. Абрамом Йоффе. Этим комитетом было проведено около 40 заседаний, рассмотрено свыше 100 докладов. Только программа совещания составляла около 1000 страниц. Основной удар намечалось нанести по теории относительности и квантовой механике. Обе эти теории новой физики не укладывались в рамки марксистской философии, и потому были объявлены "физическим идеализмом", которому нет места в советской науке.
       Что же спасло советскую физику и советских физиков от неминуемого разгрома? Уже полным ходом шли разработки ядерного оружия. Программа осуществлялась под непосредственным контролем Берии. И вот на одном из совещаний Берия спросил Курчатова:
       - А верно ли, что теория относительности и квантовая механика не применима в Советском Союзе?
       - Мы на основе этих теорий бомбу делаем. А если отказаться от них, то и нашу лавочку можно закрыть - ответил Курчатов.
      Берия, по-видимому, доложил Сталину и совещание было отложено на неопределённый срок.
      Но гонения продолжались. Характерна в этом случае судьба акад. Йоффе. Йоффе никогда не конфликтовал с властями. Он всегда подчёркивал свою лояльность и преданность системе. Но власти чувствовали, что по духу он им чужой. Во-первых, в молодости он работал у Рентгена, и впитал в себя дух классической науки, независимой ни от чего, кроме истины. Во-вторых, Абрам Фёдорович, хотя и был членом КПСС с 1952 года, но не участвовал ни в каких политических мероприятиях. Ну и в третьих, он был евреем, хотя довольно наивно называл себя русским. В результате всех этих обстоятельств, как космополит и "физический идеалист", он был уволен с поста директора Института Физических Проблем, созданного им же, ещё в годы революции.
      Именно в это время случай свёл дипломника провинциального университета с опальным академиком. Тётка Йоффе жила в Черновицах. Оказавшись временно не у дел, он решил посетить свою старую тётушку Фаню. Каким-то образом декан физмата, профессор Свирский узнал, что в их скромном городе гостит знаменитый учёный, и сумел договориться о встрече академика с избранными студентами и преподавателями физмата. На этой встрече Борины нестандартные вопросы и замечания обратили на себя внимание Йоффе. Уже собираясь покинуть аудиторию, он подошёл к нему, пожал руку и предложил после окончания университета приехать в Ленинград.
      Едва ли нужно описывать состояние Бориса Малкина, когда, размахивая руками, бормоча что-то и наталкиваясь на прохожих, он шёл домой. Это был звёздный час его жизни. Это была расплата за всё. За боль детских обид, за голод и холод Сибири, за насмешки более удачливых сверстников, за внутреннюю неуверенность и робость, за вечное "невысовывание".
      Через год, закончив с отличием университет, Борис приехал в Ленинград. И началась наполненная жизнь физика-теоретика академического института. Карьера складывалась успешно. Хотя он не ездил заграницу, знание английского давало ему возможность переписываться и обмениваться мнениями с коллегами, работающими в той же области. Благодаря таланту и работоспособности, он был на передовом уровне современных исследований. Одному из его открытий было даже присвоено его имя: "Эффект Малкина". Ушли вдаль и растворились воспоминания о прошлом. Жизнь представлялась светлой, будущее - ясным.
      В своё время была сделана и защищена кандидатская, а потом и докторская диссертации. Защищать докторскую он поехал в Иркутск, и там произошёл с ним неприятный инцидент. В день перед защитой в его номере-люкс зазвонил телефон и какой-то разухабистый голос спросил:
       - Малкин, а ты жил в детстве в деревне Лушниково? -
      Тёмная волна страха окатила Борю и как бы смыла начисто все эти годы успехов и удач.
       - Кто это?! Кто?! - нервно воскликнул он.
       - Да не боись ты так! Хихикнул голос - это Ара Калик, твой школьный знакомый. Я живу в Иркутске и прочитал в газете объявление о твоей защите, ну и решил позвонить, напомнить о "светлом прошлом"... Может по такому поводу бутылочку раздавим? А? Когда мы были молодыми? А?
       - Ара ты пьян? - запинаясь, проговорил Боря - О каком "светлом прошлом" ты говоришь? Что было то прошло и быльём поросло. Да и поздно уже. А у меня завтра защита, а потом банкет. Так что не знаю, будет ли время... Вообще-то встретиться не помешало бы, но как-нибудь после, в более удобное время что ли... Как ты думаешь?
      Ара помолчал, а потом сказал, грустно и трезво:
       - Ну, у кого поросло, а у кого нет... А ты помнишь Анну Степановну? Она ведь из-за нас тогда пострадала... Ну прощай, мудак, живи, не греши больше...
      
      Шли годы, и проходила жизнь Бориса Малкина. Вырос сын - Павел. Как и отец закончил школу с золотой медалью. Собирался поступать в университет и, конечно, на физфак. Жена Ирина стала уважаемым редактором в издательстве "Наука". Положение Бориса было блестящим. Стали подумывать о приобретении машины и дачи. Земля под ногами казалась прочной, дорога - прямой. Как пелось в той песне: "И всё прекрасно, всё по мне..."
      Но постепенно, едва заметно, стали ощущаться какие-то подрагивания, подземные толчки, лёгкие, как бы, ветерки. История была беременна новым временем. И это новое не замедлило придти.
      Стали появляться какие-то люди, заговорившие о т.н. "правах человека", о праве на эмиграцию, о каких-то "гуманитарных контактах". Естественно, Борис сторонился подобных разговоров и не общался с подобными людьми. Но всё равно вместо ощущения стабильности пришла тревога, неуверенность в завтрашнем дне. Всё чаще стали всплывать, незнакомые раннее, слова: "диссидент", "подписант"¹, "отказник"², "детант"³.
      Прошло ещё несколько лет, и появились новые слова: "контрактник", "свалить за бугор", "челнок". В научном мире началось брожение и движение. Молодые, энергичные и толковые стали покидать науку, уходя или в частный бизнес, или уезжая заграницу. Люди с устоявшейся репутацией не двигались. Уж очень страшно было покидать насиженное, снова доказывать свою ценность в чужом равнодушном мире.
      Борис, потерявший всю свою солидность и уверенность, метался из стороны в сторону, неспособный принять решение. И вот тогда-то и произошла его неожиданная встреча с человеком из прошлого. Было раннее субботнее утро, когда Боря вышел из дома, надеясь достать кефиру в близлежащей молочной. Возвращаясь через сквер и погрузившись, как обычно, в свои мысли, он внезапно налетел на чью-то тёмную фигуру.
       - Смотреть надо, когда идёшь, а не спать на ходу! - раздался резкий голос.
      Борис поднял глаза и увидел толстощёкого и губастого мужчину с серыми колючими глазами. Был он небрит, неухожен, мятая рубаха была распахнута на сильной, загорелой груди. Весь облик его удивительно напоминал и будил что-то давнее и неприятное. Вглядевшись и напрягая память, Борис спросил неуверенно:
       - Ара... это ты? - Мужчина оглянулся, всмотрелся и глаза его потеплели:
       - А прохфессор, вот ты где оказался! Как живёшь, хлеб с маслом жуёшь? - слегка ерничая, проговорил Арик.
       - Да где уж там, не до хлеба с маслом нынче - махнул рукой Борис.
      Почему-то ужасно захотелось посидеть именно с этим мятым, забулдыжным Арой за стопкой водки, послушать его разговоры о прошлом, поделиться своими бедами. Почему-то казалось, что именно он, этот неудачник, сможет подсказать ему правильный путь.
       - А, почему бы тебе не зайти ко мне? Я живу во-о-он в том доме. Посидели бы, чайку попили, и бутылочка найдётся... а, Ара? Всё-таки столько лет прошло...
       - Да посидеть можно было бы, да вот времени у меня в обрез - но, увидев помрачневшее лицо Бориса, решился: - ну разве что на час только, не больше.
       - Конечно, конечно на час - зачастил Борис, и они направились к большому многоэтажному дому, там вдали.
      Зайдя в квартиру, Ара остановился и огляделся на пороге.
      Столовая была обставлена светлой финской мебелью. На стене висела шкура белого медведя - подарок аспиранта из Якутска. Над тахтой были изящно расставлены парижские эстампы. За буфетным стеклом выстроились бутылки с разноцветными напитками. Во всём чувствовался вкус и заботливая рука Ирины. Ара покрутил головой, намереваясь выразить свои эмоции, но Борис его вовремя предупредил:
       - Ты сильно-то не шуми, жена и сын спят ещё, а мы на кухне по-мужски посидим.
      Прошли на кухню. Боря ловко откупорил "Столичную", открыл шпроты, сардины, нарзан и налил жидкость в английские фужеры. Выпили, добавили, закусили шпротами и задумались, помолчали.
       - Вижу - хорошо живёшь, кучеряво, рад за тебя - проговорил Ара
       - Да нет, всё это так, на поверхности только. Вся эта закуска и выпивка с денег, оставшихся от последней поездки в Германию. На самом-то деле: веришь - нет, денег нет совсем. Все сбережения растаяли, а Павловский обвал последнее подобрал. Никогда о деньгах не думал, всю жизнь в науке, а сейчас ночи не сплю, всё о них, проклятых, думаю. Что будет, не представляю? Что будет?!
       - Это ты в смысле профессорского положения, что ли? Да, ситуация не простая... Так может тебе в Израиль намылиться? На, так сказать, "историческую родину"? Там, говорят, в университетах народ хорошо живёт, все на машинах и по заграницам разъезжают.
       - Кому я там нужен? Не молодой уже, без языка. Да и сыну придется армию пройти. А Ирина? Кому там нужен русский редактор?
       - Ну тогда здесь оставайся и раздели вместе со всеми это тяжёлое время. Как это сказано: "вынесет всё и широкую, ясную грудью проложит дорогу себе..." - процитировал Ара
       - "...Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе" - закончил Боря.
      Выпили ещё по одной, и Арик стал поглядывать на часы.
       - Я тебе вот что скажу, Борис - проговорил он, уже прощаясь, - твоя проблема в том, что ты не можешь сделать выбор. Если для тебя важнее наука и престиж - уезжай отсюда, к такой-то матери. Если для тебя важнее культура и среда - оставайся и будь готов разносить газеты. Бывают времена, когда то и другое совместить нельзя.
       Уже в дверях Борис, спохватившись, спросил:
       - Ну а ты-то как? Так о тебе и не поговорили...
       - Я что? Я - в порядке. Строительный рабочий, каменщик. В молодости отсидел срок. А сейчас всё в порядке. Семьи нет. Проблем нет. Живу хорошо. Всем доволен.
       - Так ты что? Вроде как счастливый человек?
       - Да вроде бы так - и Ара шагнул в кабину лифта.
      
      
      Прошёл год. Поздно вечером возвращался Борис домой с репетиторского урока. Войдя в свой подъезд, он обратил внимание на двух незнакомых парней, сидящих на батарее отопления. Подойдя к лифту и испытывая холодок в спине, он нажал кнопку вызова. В этот момент что-то тяжёлое обрушилось на его затылок. Перед глазами промелькнула молния и наступила тишина.
      
      

Оглавление      Записная книжка