Бенор Гурфель
(Непроизнесённая речь) Стоял холодный и чистый день, день Рождества 1999, когда мы хоронили Женю. Мы – её родные, друзья и сослуживцы медленно двигались вслед за раввином к темневшим вдали памятникам синагогального кладбища. Через каждые несколько шагов он останавливался и его высокий гортанный голос взывал к холодному и ясному небу. (Перевод с Иврита) “…Fear not death; we are destined to die. We share it with all who ever lived, with all who ever will be. Bewail the dead, hide not your grief, do not restrain your mourning. But remember that continuing sorrow is worse than death. When the dead are at rest, let their memory rest, and be consoled when the soul departs…” А через несколько шагов опять остановка и опять голос на иврите обращался к Нему. “Seek not to understand what is too difficult for you, search not for what is hidden from you. Be not over occupied with what is beyond you, for you have been shown more than you can understand…” И снова остановка, и снова: “As a drop of water in the see, as a grain of sand on the shore are man’s few days in eternity. The good things in life last for limited days, but a good name endures forever…” Что поражало в Жене и притягивало – это её энергия и смелость, талантливость и вкус к жизни. В последнее время я иногда думаю, правы те, кто утверждает, что со смертью наступает второе – посмертное существование, которое иногда длится долго- долго. Я часто думаю о Жене. Её безтелесный образ или её душа приходит и мы беседуем о самом разном: о работе, о Гессе, об её и о моих знакомых, об Илье и об его будущем, о путешествиях... Да мало ли о чём можно беседовать с близким и понимающим человеком... Часто её импрессия, её сила жизни била такой струёй, что для обычных людей это было чересчур. Однажды, уже в годы болезни, мы везли её ночью во Фредерик, где на следующий день ей предстояло проходить тяжёлую и мучительную процедуру лечения. До этого, она с шести утра, с темна и до темна была в работе, в поездках, в суетне и беготне, в непрерывном стрессе крупного американского бизнеса. А потом, когда AIG, взяв своё, выплюнула на улицу человеческое сырьё, она помчалась на станцию, к поезду, чтобы проехав пол-ночи и проспав (или нет) несколько часов – быть на следующий день к семи утра в процедурной. И вот всю дорогу, не переставая, она с увлечением рассказывала о своей работе, ни о чём ином. О своих успехах и неудачах, о компьютерах и моделях, о сотрудниках и начальниках – всё время, non-stop говорила она. В этом не было никакой рисовки и позы. Это был её мир, она жила им и болезни не существовало. Помню разговор, в котором она сообщила о возможной болезни. Это было сказано походя, в контексте общего разговора, что вот мол она получила очень серьёзное предложение на серьёзную позицию в одну из крупнейших страховых компаний страны и вот мол как некстати, что она должна проходить медицинские анализы...потому что и прочее... а ей уж так некогда, так некогда...Я кинулся уговаривать, призывать к осторожности, не переходить на новое место...Она слушала меня, молчала и не спорила. А через неделю сообщила, что уже работает на новом месте. Она действительно жила «не переводя дыхания». Во всём: в карьере, в любви к сыну и к мужу, в отношении к друзьям, в путешествиях, в чтении хороших книг, в заботе о бабушке и дедушке. И если вспомнить сейчас её короткую и яркую жизнь – то можно сказать: она прожила свою жизнь хорошо! Будучи, в какой-то мере рафинированными интеллигентами ни Женя, ни Гриша не чурались «чёрной» работы. И когда, по приезде, финансовая поддержка еврейских организаций прекратилась, а работы ещё не было, без колебаний Гриша пошёл грузить мебель, а Женя – работать в химчистке. Возвращаясь вечером домой, усталые, они с юмором рассказывали о своих дневных занятиях. Впрочем этот период быстро прошёл и оба получили вполне профессиональную работу в местной газете. Но Грише хотелось испытать свои силы в науке, а Женины амбиции были далеко не удовлетворены. Так что вскоре они покинули Балтимор ради Олбани (штат Нью-Йорк). Там Гриша успешно пройдя докторат, получит степень доктора математики, а Женя – успешно пройдя мастерат – получит степень магистра. И вот на этой фотографии, читатель, ты видишь их: всех троих – счастливых. И хотя остаётся им быть вместе не так уж и долго – тут и сегодня и в этот момент они счастливы, и это уже навсегда. «Я смотрю на фотокарточку: две косички, строгий взгляд, И мальчишеская курточка, и друзья кругом стоят. Вот скоро дом она покинет, вот скоро вспыхнет гром кругом Но комсомольская богиня... Ах, это, братцы, о другом!» Едва устроившись в Нью-Йорке, Женя тут же стала настаивать на приезде бабушки и дедушки. Её энергии и оптимизма хватало на всё: на подготовку и сдачу множества сложных экзаменов, необходимых для получения звания акчуария; на воспитание сына, на уход за бабушкой и дедушкой. И всё это - кроме основной работы - вечерами и ночами. Помню пасхальный седер в скромной нью-йоркской квартире, который вёл десятилетний в ту пору Ильюша, сын. Присуствовали мы с женой, дедушка и бабушка. Как горда она была, что её сын уже может вести седер и понимает многовековую традицию этого праздника. Мы слушали, глядели на счастливую мать и волнующегося серьёзного мальчика и радовались за них. Ещё когда они жили в Балтиморе, однажды мы поехали большой кампанией на какое-то лесное озеро. Только приготовились купаться и загорать как пошёл летний тёплый грибной дождь. Делать нечего – свернулись и поехали к Френкелям. Там Таня Френкель быстро соорудила «а ля фуршет», выпили по рюмке и стали танцевать под какой-то огненный израильский хит. Я не танцевал, сидел на диване, Ильюша прикорнул рядом, уткнувшись носом мне в подмышку. А Женя воскликнула лихо: «Я уезжала из Ленинграда недотанцевала – так дотанцую сейчас» и впрыгнув в круг танцующих стала танцевать одна – динамично и красиво. Постепенно все стали смотреть на неё, а она ритмично крутилась без конца в зажигательном танце. Такое было отличное настроение у всех... Они часто приезжали к нам в Балтимор. Обычно на праздники, на Пэйсах или на День Благодарения. Приезжал наш сын из Вашингтона, заходили друзья и мы тесно усаживались одной семьёй за столом и начиналась Агада... «Барух ата Адонай элохейну Мелех а-олам, ашер кидшану бэ мицвотав в цивану...». Читали все по очереди, кто по-английски, кто на иврите. И вот доходило до Ильи: «Ма ништана а лайла а зэ ми кол а лэйлот?» спрашивает он и я отвечаю: «Авадим хаину ла фаро...» «Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть своё промолчать и своё пропеть?»
|