Бенор Гурфель
Талле Остались позади бестолковщина и суета Лос-Анжелесского аэропорта. Длинные, медленно двигающиеся очереди у станций проверки багажа, мощные вооружённые гвардейцы Национальной Гвардии, полицейские с собаками, вынюхивающими взрывчатку и наркотики. Весь этот нервный быт американских авиалиний 2002 года. Наконец-то, Марк с Натальей оказались у своих мест в первом классе трансатлантического лайнера, берущего курс на Париж. Уложив немногие дорожные вещи в багажный отсек, они вытянулись в удобных сидениях, приготовившись к дальнему перелёту. Приближалось семидесятилетие Марка, и эта поездка была юбилейным подарком ему от сына и жены. Надо заметить, что время и место поездки совпало с большими беспокойствами. В мире шла война против арабского терроризма, на Ближнем Востоке лилась кровь и взрывы, с десятками убитых и раненных, следовали один за другим. Европа бурлила. Анти-еврейские и анти-американские демонстрации захлёстывали улицы Парижа, Брюсселя, Лондона и других европейских столиц. Праведные последователи Аллаха поджигали синагоги и уничтожали свитки Торы. Но, несмотря на всё на это - Наташино упрямое желание поехать в Париж победило слабое сопротивление Марка, и вот они в Боинге-747 пересекают Атлантический океан. Мерный рокот двигателей вливался в уши, принося успокоение и лёгкую дремоту. Откинувшись на удобную спинку сидения, Наталья закрыла глаза и ушла в прошлое... Когда же впервые вошёл в её жизнь этот город, "этот праздник, который всегда с тобой"? И вот нежданно и ниоткуда появилось и повисло мерцающее лето 1948. Запах соснового бора, школа за лесом, уральское светло-голубое небо, розовые восходы и закаты за рекой, неповторимое ощущение детства. Нелёгкий послевоенный быт. Родители были всё время заняты. Отец пропадал на стройке с утра до ночи. Мать весь день крутилась по дому, хлопотала на огороде, ухаживала за скотиной, запасала на зиму. Ну и младшая сестра нуждалась в уходе и в заботе. Было тогда Наталье ещё совсем немного лет, когда познакомилась она с Лией Львовной. Её появление в Егоршино прошло незаметно. Вдруг в домике, где жил Александр Исакович - местный бухгалтер - появилась и стала потихоньку устраиваться эта невысокая женщина, с решительной походкой и пристальным взглядом серо-голубых глаз. Была она тогда уже не молода, старше Наташиных родителей и на фоне скромной жизни жителей небольшого шахтёрского посёлка выглядела странной, залётной жар-птицей. Как впоследствии выяснилось, говорила она на нескольких иностранных языках: по-польски, по-английски, по-французски и по-немецки. Живала в Европе. Бывала и в Соединённых Штатах. Курила едкие папиросы, а когда не было папирос - не брезговала и махрой. Не краснела от крепкого слова и сама могла при случае "отпустить". Знакомство родителей Наташи с Лией Львовной произошло на кулинарной почве. Приближался день рождения младшей сестры, и мать решила испечь рыбный пирог. Но напрасно она ежедневно наведывалась в три местных магазина, напрасно упрашивала продавцов или дальних знакомых "достать" рыбу, хоть и втридорога. Рыбы не было нигде. И вот тогда-то, случайно встретив Александра Исаковича и, поделившись своими заботами, она услышала: - А почему бы вам не поговорить с Лией, она мастерица, может из топора приготовить пирог. Я вот пришлю её к вам. На следующий день пришла Лия Львовна. - Милая, я слышала у вас есть проблемы с праздничным ужином? С каким-то рыбным пирогом? Ну зачем вам это? Ведь можно приготовить просто, вкусно и оригинально. Ну например, что вы скажете в отношении лукового супа по-парижски, затем грибы с вином в сметане, пирог с сыром и на десерт - "Наполеон"?! Мать была сражена. Так началась дружба Наташиных родителей и самой Наташи с Лией Львовной. Несмотря на большую разницу лет, и старая и молодая общались с удовольствием. Лия Львовна любила разговаривать с этой не по годам развитой, полной жизни девочкой, с большими чёрными глазами. Наташа слушала рассказы Лии Львовны с замиранием сердца. Та не мало поездила по свету. Была она женой советского торгового атташе, хорошо знала Париж, Амстердам и Брюссель, бывала на дипломатических раутах, случалось, выполняла и спецзадания. В конце 30-х торговый атташе оказался "далеко на востоке", а Лия Львовна отсидев свою "законную" десятку, приземлилась в Егоршино. Конечно её рассказы об Елисейских полях, о Лувре, о Версальских садах и прудах, о соборе Нотр-Дам звучали в Наташином сердце, как сказки "Тысячи и одной ночи" и рождали непреодолимую тоску. Нет никогда мне не побывать там. Как-то встретив Наташу на улице, Лия Львовна сказала заговорщицким тоном: - Приходи Наташенька ко мне, скажем, завтра. Приятель прислал мне посылку и я тебе что-то покажу. С трудом дождавшись завтра и поскорей выполнив уроки и вымыв посуду, Наташа помчалась к Лие Львовне. Встретив её и усадив, та торжественно внесла и поставила на стол некий аппарат с трубкой и коробку со стеклянными пластинками. Повесив на стену белую простынку, она вставила диапозитив в трубку и включила лампочку. - Сейчас мы с тобой пройдёмся по Парижу. И начнётся наше путешествие... с Эйфелевой башни... и двигаться мы будем по направлению... к Триумфальной арке. Итак, мы стоим с тобой у подножия Эйфелевой башни. Видишь вот вход в лифт, сейчас мы с тобой поднимемся наверх... Вот мы наверху и перед нами раскинулся весь Париж. Это было волшебное путешествие. На стене бедно обставленной комнаты, посреди Уральских гор, из стареньких пожелтевших диапозитивов изливался, сверкал, шумел и переливался огнями великий город. Так произошло первое Наташино приобщение к мировой культуре. Много и интересно рассказывала Лия Львовна своей юной слушательнице. Пока в одно зимнее, вьюжное утро не подъехал к её дому зелёный газик. Двое мужчин сошли с него и вошли в дом. А через час, в сопровождении этих двух, вышла из дому Лия Львовна в накинутой шубёнке и с тощим чемоданчиком в правой руке. Усадили её в машину и увезли "далеко на восток", аж в Красноярский край. Далеко в себя ушла в своих воспоминаниях Наташа, пока не вернул её к действительности голос бортпроводницы, предлагавшей соки, воды, шампанское, маленькие бутылочки французских вин, сыры и прочие деликатесы. Взяв стакан оранжада и покосившись на мирно похрапывающего Марка, она оглядела соседей. Справа, через проход двое солидных мужчин сосредоточенно склонились над своими лаптопами. На переднем сидении молодая пара, возможно молодожёны, оживлённо шепталась о чём-то, по-видимому приятном. Сзади две женщины безучастно смотрели на экран телевизора. Удовлетворив своё любопытство и поёрзав, устраиваясь, Наташа стала вспоминать своё первое путешествие в Париж, двадцать лет тому назад. Было это вскоре после последнего цикла химиотерапии. Внимательно вглядываясь в карты анализов и тщательно подбирая слова, профессор Поляк - шеф и одновремённо лечащий врач стал объяснять ей, что в данный момент, он не видит необходимости в продолжении лечения. Все анализы отрицательные, опухоли не просматриваются и на данный момент он считает, что опасности нет. Однако... и он стал нудно напоминать о необходимой осторожности, о том, что курс лечения был по сути экспериментальным, имеющиеся результаты не столь уж солидны и так далее, и так далее. Наталья смотрела в окно кабинета, за которым бушевала южная весна, слушала одуряющее пение птиц и понимала одно: жизнь! Я буду жить! Пока... Вот тогда-то и было решено - поехать на неделю в Париж. Были заказаны заграничные паспорта, собраны скудные денежные ресурсы, куплен зелёный Мишеллин, и вот за четыре часа полёта Эл-Ал доставил их растерянных и счастливых в город её мечты. Остановились в маленькой бедной гостинице на улице St-Rock, недалеко от Лувра, кинули чемоданы и вот вечерний, именно сиреневый Париж, принял их и растворил в своих объятиях. Каждое утро, со вздохами разминая уставшие ноги, они спускались в вестибюль, выпивали чашечку вкусного кофе с круассонами и отправлялись на открытие новых чудес. От Нотр-Дам до площади Конкорд, через Лувр, Гранд Паллас и сады Тюльери. От Эйфелевой башни до Триумфальной арки, через Елисейские поля, музей современного искусства и площадь де Алма. И всё ногами, и всё пешком. Наталья была ещё слабая тогда и более ста метров без отдыха пройти не могла. Так и ходили: Сто - двести шагов - остановка, и снова... Так понемногу, шаг за шагом, задыхаясь, взбирались они вместе с двадцатилетними на колокольню Нотр-Дам, бродили по музеям, сидели на террасах кафе, гуляли в Булонском лесу, любовались фонтанами и садами Версаля. Приходя в изнеможении к себе в гостиницу и валясь без ног на кровать, Наталья цитировала строки Высоцкого: "...ах Ваня. Ваня мы с тобой в Париже..." Тогда-то, по-видимому, с этой парижской поездки и началось душевное возрождение Наташи, после двухлетней битвы за жизнь. Сейчас, оглядываясь назад, трудно было поверить, что смогла выстоять. Проходила тяжелейшие курсы химиотерапии и, возвращаясь с сеанса, садилась за микроскоп, продолжая работать в том же гематологическом отделении, где и лечилась. Надо было поддержать семью. Карьера мужа не складывалась, всё было ветрено, неустойчиво. Сын был в армии. И оба они: муж и сын были какие-то незащищённые, хотя гоношились и "делали вид". Немало было пережито. Вдруг молодая врачиха, специалистка по опухолям мозга стала настойчиво предлагать уколы в мозг, от чего Наталья решительно отказалась. В другой раз молодой хирург стал заговаривать об ампутации селезёнки. Ещё были ситуации... Неизвестно что помогло: новый протокол лечения, мужество и воля Наташи или Б-г (муж молился каждый день). А вернее всё вместе. Но как бы то ни было, она стала выздоравливать. И вот "...ах Ваня, Ваня мы с тобой в Париже...". ...Была ещё одна нить, связывающая их с Парижем. Младшая сестра отца в незапамятные времена, в 20-ые годы прошлого века, вышла замуж за молодого гимназиста Гришу Берлацкого и уехала с ним в Париж. Там гимназист окончил Инженерное училище (Ecol Normal) и стал инженером. Зарабатывал он хорошо, и у тётки не было необходимости работать. Детей у них не было. Она вела их несложное хозяйство и наслаждалась Парижем. Была она весела, энергична и привлекательна - любимица семьи. Все ей гордились: ещё бы - жить в Париже. И их редкие наезды в провинциальную Бессарабию походили на блеск кометы. В июне 1940, вместе с десятками тысяч парижан, они ушли из Парижа с двумя чемоданами в руках. Этот исход хорошо описан многими и в частности Эренбургом, Ремарком и др. Пробирались на юг. Спали в окрестных полях, на фермах, в придорожных садах. Обувь скоро износилась, удалось купить крестьянские башмаки на толстой подошве. Так со сбитыми и кровоточащими ногами, грязные и голодные через месяц оказались они в окрестностях Лиможа, в деревне Сен-Жюньен, неподалеку от Орадура. Там удалось зацепиться. Инженер, по счастью, получил работу местного электрика, а тётка стала прибирать дом префекта. Так, относительно спокойно, они прожили до июня 1944, когда произошла трагедия Орадура. Деревня Орадур разделила судьбу чешской Лидице и белорусской Хатыни. Расположенная на берегу реки Глан, она безмятежно просуществовала около тысячи лет не испытывая серьёзных потрясений. Так было до жаркого июньского дня 1944, когда в Орадур вступили войска дивизии СС "Рейх". Они уничтожили поголовно всех жителей деревни - более шестисот человек. Уже в старости дядя потрясённо рассказывал о том, как горела церковь, и оттуда доносился вой сжигаемых заживо женщин. - Эта деревня до сих пор остаётся мёртвой - рассказывал дядя. Обгоревший остов машины, из которой немцы вытащили и расстреляли сельского врача, так и стоит до сих пор на пустынной деревенской улице. В обгоревших развалинах лавки мясника и сейчас стоят весы, а в доме напротив можно увидеть сломанную швейную машину... По окончанию войны они вернулись в Париж. Работы не было и дядя, сменив профессию, стал консультантом по подготовке налоговых деклараций. Тётка умерла молодой. На её похороны, к удивлению близких, пришло много людей, включая мэра Парижа. Оказалось, она тратила всё своё свободное время и скромные средства на обустройство беженцев, бегущих из Алжира от гражданской войны. Оставшись без жены и страдая от одиночества, дядя старался каждый год приезжать в Россию на встречу со своми многочисленными родственниками. Он приезжал в составе туристской группы, но проводил все свои дни в маленькой коммунальной квартирке, где жила одна из его сестёр. Мы все: его сестры, кузины и кузены, племянники и племянницы с семьями, из разных городов и весей России приезжали в Москву и собирались в этой грязноватой и мрачноватой квартире. Все почему-то старались говорить шёпотом и ходили на цыпочках. То ли соседей опасались, то ли надеялись обмануть КГБ. В центре комнаты у стола сидел холённый, хорошо выбритый и пахнущий французским одеколоном дядя и курил трубку, наполненную ароматным французским табаком. Вокруг парижского дяди стояли и сидели его советские родственники и жадно ловили каждое его слово. Многое из дядиных рассказов оставалось непонятным. Так никак не могли понять, чем же дядя занимается и что такое - налоговая декларация. Не могли понять, почему бастуют уборщики мусора и чем отличается программа партии де-Голля от социалистической. Но это было и неважно. Важно было посмотреть и услышать человека оттуда. И не просто оттуда, а из Парижа. Дядя привозил подарки. Шубки из искусственного меха и французские духи для женщин. Галстуки, спортивные куртки и плащи для мужчин. Будучи человеком небогатым, эти подарки покупались на развалах, в дешёвых магазинах, типа Тати. Нам они казались неслыханной роскошью. О них говорилось и вспоминалось долго после его отъезда. Казалась странной его любовь к русской кухне. Он с удовольствием ел борщ и котлеты, принесённые из соседней столовки, запивая всё это русским квасом. В отличие от нас, молящихся на импрессионистов, он подолгу и с удовольствием разглядывал картины передвижников. В Большом театре наслаждался музыкой "Хованщины" и "Садко". Вот такой был наш парижский дядя. Потом он умер и был похоронен рядом с тётей на городском кладбище Асниерс. Когда мы были первый раз в Париже, мы посетили их могилу. Я прочитал заупокойную молитву - "Кадиш", жена положила цветы. А когда мы снова оказались в Париже и снова приехали на Асниерс, их могилы мы уже не нашли. Как объяснила нам администратор, по истечению двадцати лет могилы, за которыми не ухаживают, подлежат ликвидации. Так закончилась ещё одна жизненная история и оборвалась ещё одна нить. Birth is a beginning, and death a destination But life is a journey, a going - a growing From stage to stage. What can we know of death, we who cannot understand life? |