Бенор Гурфель

     Так называлась серия редких марок из великолепной коллекции мадам Гинзбург. Собственно это была коллекция г-на Гинзбурга. Но в данный момент господин Гинзбург валил лес где-то на Северном Урале, и все его мечтания не распространялись дальше вечерней, чуть тёплой баланды и провального сна в холодном бараке. Он и думать забыл о своей, когда-то столь любимой и дорогой коллекции марок - предмета чёрной зависти всех филателистов города Риги.
     Мадам Гинзбург вместе с семилетней Стеллой жила за околицей маленькой сибирской деревушки в недостроенной однооконной избёнке. Пробираясь затемно, утром, по хрусткому снегу в школу, Илья иногда замечал, как невысокая женская фигурка, одетая в не по росту большой малахай и нелепые блестящие ботики, неумело взмахивая топором, пыталась разрубить кривое полено.
     - Мальчик! А, мальчик! - услышал однажды Илья, возвращаясь из школы. Он обернулся и увидел мадам Гинзбург, приветственно машущей рукой. Рядом с ней стояла замурзанная сажей Стелла, закутанная в драную кофту, и с любопытством глядела на Илью.
     - Мальчик, - услышал он молящий голос. - Ты не смог бы мне помочь растопить печку? Дрова сырые, никак не загораются... и в доме холодно... мы со Стеллой пытались... и просто никак... ну никак... - голос прервался.
     Илья зашел в избу. Он с матерью тоже не жил в хоромах, но такой запущенности и бедности наблюдал не часто. Скудный свет зимнего дня еле пробивался сквозь толстую наледь окна. От заснеженных поленьев, в беспорядке наваленных около плиты, растекалась лужица. В комнате было дымно и холодно. На маленьком колченогом столике у окна стояла закопчённая кастрюля с тремя полуочищенными картофелинами и две немытые тарелки. Кровати не было. Вместо неё, в углу было положено плашмя несколько чемоданов, покрытых местным цветным одеялом. У входа, справа на деревянной подставке стояло ведро с водой, кружка и разная немытая посуда. В комнате висел запах неустроенности и тоски.
     Первым делом Илья выбросил из печки сырые закопчённые поленья и, захватив топор, вышел во двор. Там он, найдя берёзовое полено, налущил берёзовой коры - бересты, а полено аккуратно расщепил на тонкие лучины. Вернувшись в дом и оставив дверь полуоткрытой, он, сложив горочкой бересту и покрыв её лучинами, поджёг заправку с нескольких сторон. Пламя взялось сразу, а открытая дверь только усилила тягу. Вскоре печка загудела и втянула в себя дым и холод. В комнате посветлело, наледь у окна начала таять, бледное личико Стеллы порозовело.
     - Можешь звать меня Зелда, - глядя на Илью, прошептала мадам Гинзбург и, отвернувшись, вытерла глаза грязным полотенцем. Так началась дружба между тридцатилетней Зелдой Гинзбург - женой известного рижского адвоката и десятилетним Ильёй.
     Долгими зимними вечерами, когда при свете коптилки читать всё равно было нельзя, а за окном завивала позёмка и луна бросала свой мёртвый свет на погребённые в снегу тёмные избы, Илья накинув фуфайку и обув разношенные валенки (здесь их звали пимы), пробирался по узкой, протоптанной в снегу тропинке к дому мадам Гинзбург. (Он так и не научился называть её по имени ни в глаза, ни за глаза). Там, сидя в темноте (берегли керосин) и, прислушиваясь к завыванию ветра, они негромко беседовали. В углу, под ворохом одежды, на своей чемоданной кровати, посапывала Стелла.
     - Знаешь, я сегодня вспоминала мой выпускной гимназический бал в 1930. Уже цвели каштаны, ночь была светла, с залива дул прохладный ветер, а мы бродили... бродили по Старому городу и не могли расстаться. Наденька Оселец, Саша Макс и я. Какие-то клятвы друг другу давали, плакали от радости... глупые были, конечно. Саша с родителями в Палестину уехала, а Наденька вот в Риге осталась, что с ней сейчас? Не знаю. Беспокоюсь очень.
     - Эвакуировалась наверно, - осторожно отвечал Илья. - Многие ведь эвакуировались, сейчас наверно где-нибудь в тёплых краях - во Фрунзе или в Ташкенте.
     - Дай-то Бог, дай-то Бог, - отзывалась неуверенно Зелда.
     - Вот у меня товарищ был в детстве: Дорик Гаузштейн, ну игрались вместе, то да сё… - небрежничал Илья, - так он сейчас в Москве живёт, писал в письме, что был на Красной площади во время салюта в честь Сталинградской победы! Представляете?! В Москве! И подруга ваша спаслась и живёт где-нибудь и... и думает о вас, о Стелле.
     - Хороший ты мальчик, послушаешь тебя и легче становится.
     - Ну какой же я мальчик, - надувался Илья. - Я уж не мальчик, я уж... всё-таки...
     - Конечно, конечно ты не мальчик. Это я так, по глупости сболтнула, - улыбалась мадам Гинзбург. Так, силой мечты, морозный сибирский вечер наполнялся человеческим теплом и светом надежды.
     Но не одни зимние вечера были в том краю, где жили тогда Илья и его мать. Их судьба переплелась на несколько лет с судьбами других изгнанников, оказавшихся в этой лесной деревушке. Среди них, Илья подружился с двумя мальчиками: Мусей Пинкензоном и Фимой Вайсманом.
     Муся был смелый и весёлый. Он играл на скрипке, имел сестру Фриду, дедушку, бабушку и маму. Однажды зайдя к Мусе, Илья с изумлением увидел Мусиного дедушку облачённого в белую простынку с какими-то коробочками на голове и на обнажённой руке. Дедушка, мерно покачиваясь, что-то бормотал. В ответ на изумлённый взгляд Ильи, Муся смущённо проговорил:
     - Дедушка молится.
      Так Илья, выросший в русско-еврейской современной "просвещённой" среде, которая вместо Бога верила в социальные идеи, впервые увидел еврейскую молитву.
     Фима был молчаливый и осторожный. Он, как говорила мать, "был себе на уме", редко улыбался, а уж если улыбался - то какой-то кривой улыбкой. Но зато он прекрасно пел. Его бархатный баритон обволакивал слушателей нежностью и тоской. И когда короткими летними ночами в сопровождении Мусиной скрипки, он пел модный в те годы шлягер: "...в этом зале пустом, мы танцуем вдвоём, так скажите ж мне слово, сам не знаю о чём..." ни одна девичья грудь приподымалась, вздыхая. (И голос помог ему выплыть и стать профессиональным и даже заслуженным певцом Молдавии и выступать под именем Ефим Балцану. Но это уже другая история).
     Илья не обладал какими-то особыми талантами. Но он был упрям и терпелив. И эти качества, совместно со способностью нравиться людям, дали ему возможность во многом добиваться своих целей.
     Так было и с коллекцией марок. Собственно вначале не было никакой коллекции. Совершенно неожиданно они вдруг получили первую и единственную за эти годы посылку - из Аргентины. Аккуратная картонная коробка содержала два чуда: пачку мацы в цветной упаковке и большую банку восхитительной густой сладости, которую мать называла сгущённым молоком. Илья не мог удержаться. Это было свыше его сил. Оставаясь один, он забирался под кровать, где стояла банка, открывал крышку и долго нюхал пряный аромат. Потом, нанюхавшись, погружал палец в густоту и, высунув язык, мазал его сгущёнкой. Это был его рай. И ещё долго, днями Илья носил в себе ощущение этого рая.
     На картонной коробке было наклеено три больших разноцветных марки. На одной из них - красной - была изображена морда быка, а на двух - синей и жёлтой - ковбой на лихом скакуне. Илья аккуратно отмочил марки, высушил их между листами тетрадки, а на обложке кривовато написал: "МАРАЧНЫЙ АЛЬБОМ", а потом подумал и добавил: "принадлежит Малкину Илье".
     Так было положёно начало. Довольно быстро, примерно за год, коллекция выросла значительно и помещалась уже в большой толстой тетради. Илья выпрашивал марки у всех знакомых и малознакомых, свёл знакомство с Настей - деревенской почтальоншей, кое-что выменивал. Но главное его достижение состояло в том, что он склонил Мусю и Фиму к партнёрству. Они организовали марочный коллектив. Они объединили все свои запасы марок в один альбом, каждый был владельцем этого альбома, но Илья был назначен хранителем и альбом находился у него. Когда Фима, с присущей ему ворчливостью, заметил, что альбом должен находиться у всех по очереди, Муся и Илья быстро разубедили его.
     Между тем поезд времени шёл и шёл. Далеко на западе гремела война, кровь разлилась на полмира, но тут - где жил Илья и его друзья - было тихо. Прошла ещё одна сибирская зима и наступила пора полевых работ. Оттаяли и начали куриться паром огороды. Местные крестьяне, которых называли колхозниками, проводили там все свои дни. И приезжие, которых называли "западниками", с охами и вздохами, начали выползать на свои участки.
     Вот в один из таких дней, Илья, в перерыве между копкой и посадкой, забежал взглянуть, как поживает мадам Гинзбург. Он нашёл её и Стеллу на огороде. Зелда с трудом поднимала мокрую, с налипшей землёй лопату, втыкала её, в ни разу не вскопанную целину, и, становясь на лопату обоими ногами, пыталась вогнать в землю. Лопата не шла. Чтобы не смущать, Илья отвёл глаза.
     - Ну, как поживаешь, Ильюша?" - задыхаясь, спросила мадам Гинзбург. -Как твоя коллекция? Вы сейчас втроём, да? Ты, Муся и Фима? А я вот копаю... Конечно, в Консерватории меня этому не учили... но надо всё испытать, не так ли? - с силой, как бы споря с кем-то, сказала Зелда. Была, была в этой хрупкой женщине жизненная сила.
     - А давайте мы вам вскопаем огород! - совершенно неожиданно для себя выпалил Илья.
     - Что значит - вскопаем? - оторопела Зелда. - И кто это - мы? И что скажут ваши мамы? И когда же вы будете копать? У вас у самих работы невпроворот.
     Но Илья уже продумал ответ.
     - Мы - это Муся, Фима и я, Я с ними поговорю: думаю, согласятся. А копать мы сможем ночами. Сейчас же белые ночи - всё видно. А матерям скажем, что мы за деньги и на эти деньги будем марки покупать. Они всё равно не смогут проверить.
     - Марки... деньги...? - задумчиво переспросила Зелда. - Ну-ка пойдём со мной, - и направилась к дому. В комнате она решительно подошла к чемоданной постели, и с трудом вытащив один, по-видимому, тяжёлый чемодан, раскрыла его. Илья онемел. Чемодан был полон добротных, солидных, богато переплетённых, больших альбомов, наполненных экзотическими марками. Ветер дальних странствий, ветер пассатов и муссонов ворвался в жалкую комнатушку. Розовые закаты Майорки, зелёный прибой Канарских островов, столбы Гибралтара и сиреневые вечера Парижа раскрыли свои горизонты перед очарованным Ильей.
     - Вот. Это мужа коллекция... Двадцать лет собирал... - прошептала мадам Гинзбург - Когда пришли нас выселять, он и говорит: главное достояние - это коллекция, она больших денег стоит. Если придется вам худо - продай несколько марок - и будете сыты и одеты. Коллекция вас спасёт. Бедный мой, наивный Исаак - она заплакала - если правда захотите и сможете вскопать этот проклятый огород - каждый из вас возьмёт столько марок сколько захочет. Ничего более существенного у меня нет.
     Так в коллекции Ильи появилось "Жёлтое Марокко".

Оглавление      Записная книжка