Бенор Гурфель
Это не историческое повествование. Это зарисовка жизни. Несколько обычных эпизодов тех времён. ............................................................................................................................ Исаак проснулся рано, должно быть от холода. Только-только начинало светать. Костёр давно потух, и зола почернела от утренней росы. Их лошади - Буран и Каурый - опустив головы, мерно похрустывали свежей травой. Илья ещё спал, уткнувшись лбом в Исааково плечо. Когда Исаак завозился, он недовольно стал что-то бормотать спросонок. Исаак накинул на него старое пальто, которое они всю ночь стягивали - каждый на себя - и, вскочив на ноги - огляделся. По ту сторону костра виднелась телега, на которой, тесно прижавшись, спали Клара, Дина и девочки. Светлый утренний туман скрадывал края небольшой лужайки, посреди которой они и провели эту ночь. Сквозь туманную молочность проглядывали серые, в этот час, клёны и берёзы окружающей рощи. Эта тишина и этот утренний озноб напомнили ему такое же знобкое, тихое утро года три тому назад, в мае 38, в подследственной камере старой Калужской тюрьмы. Тогда, он, молодой арестант, молодой и по годам и по тюремному стажу, тоже проснулся ни свет ни заря. Тюрьма, построенная ещё при Николае I, располагалась на тихом пустыре, имела толстые стены и узкие прорези-фонари, чуть пропускавшие свет и воздух. Камера ещё спала. Было наверно не более четырёх. Исаак, стараясь не шуметь, и осторожно переступая через вповалку спящих зэков, подошёл к прорези окошка. Из него тянулся слабый запах полевой свежести; запах утренних алексинских яблоневых садов; запах придорожных лесов и сладкой пыли просёлочных дорог. Это был запах прошлого, утерянного так внезапно. Из тюремного коридора послышались звуки утренней обслуги. Громкие голоса: "На оправку выходи!", звон вёдер, лязг запоров, скрип дверей. Исаак очнулся и вернулся на своё место, у параши... ................................................................................................................. Зябко передёрнув плечами и застегнув рубашку на груди, Исаак пошёл к лесу - набрать сучьев на костёр. Он углубился в небольшую придорожную рощу, молчаливо стряхивающую блестки росы и подошёл к небольшой разлапистой дикой яблоне. Она уже отцвела, осыпав землю вокруг себя белыми невестиными узорами. От нее тоже шёл тот же запах - запах полей того тюремного утра. Тогда, глядя на белесое небо едва видное сквозь узкую щель тюрьмы, Исаак внутренне как-то ощутил неправоту и абсурд происходящего, своё желание и намерение противиться этой неправоте. В этот момент он не думал ни о молодой жене, ни о недавно родившейся дочке. Чувство внутренней справедливости и ощущение собственной невиновности вливало силы для борьбы, отодвигая страх. Хотя, если бы его спросили, он вряд ли сумел бы это сформулировать. "Иса-а-а-к!" послышался голос Клары и он, быстро набрав охапку сучьев, вышел на поляну. Там уже все проснулись, и каждый приготовлялся к длинному неизвестному дню. Девочки притащили из ближнего ручейка два небольших ведёрка воды и сейчас поливали друг другу на руки и на лицо. Женщины готовили скромный завтрак: по куску хлеба и по пол-огурца. А Илья оглядывал лошадей, проверял упряжу и вообще начальствовал. Вот уж неделя, как они покинули Бердичев. Покинули под вой мессершмидтов, грохот разрывающихся снарядов и треск горящих домов. Вот уж три недели, как шла война. Немцы продвигались быстро. Радиосводки были неопределённые. Изо дня в день, изо дня в день: "Бои местного значения...". Где наши, где немцы понять невозможно. Дочь, ещё до войны, была отправлена в местечко, к бабушке, к западу от Бердичева. Буквально в последние минуты удалось дозвониться и передать, чтоб немедленно уходили. Бабушка и дедушка не ушли (как это - оставить дом? нажитое?) и остались там, навсегда. А пятилетнюю Таллу удалось посадить в один из последних грузовиков, отступающей военной колонны. А ночью началась бомбёжка, и рано утром, не заходя домой, они оставили город. Спасибо Илье, что согласился взять их с собой. У него была повозка, две лошади, он знал дороги и повёл их не по большаку, а по просёлочным тихим местам.. Они проходили сёла, где советской власти уже не было, но и немцы ещё не пришли. Их кормили и давали немного с собой. Лошадям кидали охапку прошлогоднего сена или соломы. Но нигде не предложили остаться и отдохнуть. Только молча смотрели и участливо вздыхали. Так они миновали Попельну, Самараевку, Казатин, приближаясь к Каневу. Они не знали, что немецкие клинья с севера и с юга уже прорвали фронт и должны были сегодня сомкнуться именно тут - у Канева. А пока, быстро покончив с немудреным завтраком, запрягли лошадей, посадили Дину, с её больными ногами, и девочек на телегу и двинулись в путь. До Канева оставалось 20 километров. Исаак шёл по мягкой просёлочной дороге, сбивая прутиком придорожные одуванчики. Запах и тепло цветущих полей окружали его. Незаметно он вернулся в прошлое, в весну и лето 38-го. Да, пожалуй, всё началось тогда, когда Борис Гельман привёл к ним в гости своего приятеля - Якова Орье. Этот Яков оказался очень милым парнем. Был он родом откуда-то с Западной Украины, говорил по-русски с заметным польским акцентом, рассказывал увлекательные истории о себе, о своём друге корейце Киме, сыпал анекдоты. Незаметно просидели до 11 вечера. Когда спохватились - последний поезд на Тулу уже ушёл, пришлось остаться ночевать. Поместить Якова у себя Боря не мог - сам жил в общежитии. Так что пришлось ему заночевать у Клары с Исааком. Рано утром, ещё семи не было, вскочил и побежал на вокзал. Больше они его не видели. Потом кто-то, возможно Боря, прошептал Исааку, что Яков арестован. Ну арестован, так арестован. Обычное дело для тех времён. Лучше не спрашивать за что. Так оно и забылось. Как вдруг следователь Васин, молодой, краснощёкий, постриженный "под бокс", на очередном допросе стал называть имена: Орье и Ким, Ким и Орье. "О чём вы говорили? А когда он пришёл? А когда ушёл? О чём же говорили пять часов подряд?? Как то есть ни о чём?! Как это ты не помнишь?! Ах ты, блядь недорезанная! Да я тебя в порошок сотру, сука ты буржуйская! Как это вы не знаете, кто такой Ким? А Орье знаете? Как же так - Орье знаете, а Кима нет? А ведь они связаны: Орье и Ким. Как связаны? Скажу! Орье - польский шпион, а Ким - японский. А ты между ними: связной. Вот и получаешься ты - польско-японский шпион. От органов не скроешься, нет. Признавайся, гад!" От такого поворота Исаак от удивления даже рот раскрыл. "Ну что вылупился, грязная твоя душа? - продолжал орать следователь - "не ожидал, враг, что раскроем тебя?!" Вернувшись в камеру, Исаак рассказал сокамерникам, что видно шьют шпионаж, что он никого не назвал, но кто-то едва знакомый, видно назвал его. Помолчали. Потом Николай Петрович - старый опытный зэк, идущий уже по третьему разу, произнёс - "Постарайся парень не признаваться. Ничего у них нет против тебя. Берут на понт. Если признаешься - десятка обеспечена, а так может и вывернешься" "Что, освободят?" - глаза Исаака заблестели. "Ну не освободят, конечно, ишь ты какой ловкий - засмеялся Николай Петрович - "но от десятки может и увернёшься". На этом Исаак и стал. И как ни давил его Васин, как ни угрожал, продолжал стоять на своём. Ну и надо было момент принять во внимание. Десятки, сотни тысяч проходили через канализационные трубы системы. Не было времени у Васина возиться с упрямым зэком. Только и слышно было на утренних планёрках: "Давай оформляй дело! Давай заканчивай! Что ты тянешь? Ты чекист или интеллихент?" И он отказался от значимой шпионской версии и быстро набрал материал по "контрреволюционной пропаганде и агитации". Да и собирать собственно было нечего. Достаточно было допросить уже арестованных рабочих труболитейного завода, на котором работал Исаак. И их допросили и они сказали всё, что было нужно. " Да, проводил контрреволюционную пропаганду" "Да, выступал в защиту расстрелянных врагов народа" "Да, высказывал пораженческие настроения и угрозы по адресу руководителей советского правительства". ............................................... (Из Обвинительного Заключения) "Допрошенный в качестве обвиняемого Ройтман И.М. виновным себя в шпионской работе и в контрреволюционной пропаганде не признал, но полностью изобличается показаниями свидетелей: Кудриным (личное дело, стр. 19), Самошиным (личное дело, стр. 21), Замосковичевым (личное дело, стр. 23).... Следственное дело 6533 по обвинению Ройтман Исаак Михайловича подлежит рассмотрению на Особом Совещании при НКВД СССР Вещественных доказательств по делу нет..." "Утверждаю" Начальник Управления НКВД по Тульской области, майор государственной безопасности - Лебедев 28 VIII 1938 ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА Особого совещания при Народном комиссаре Внутренних Дел СССР 13 октября 1938 Слушали: Дело №6533 Тульской Обл. Ройтман И.М. 1913 г.р. б.чл. ВЛКСМ Постановили: Ройтман И.М. за к.-р. агитацию заключить в ИТЛ сроком на три года. Дело сдать в архив. ............................................................................................................................. ...Исаак так глубоко ушёл в прошлое, что не сразу почувствовал, как кто-то дёргает его за рукав. Подняв глаза, он увидел дочь на руках у матери, протягивающую к нему руки. Перебравшись к отцу, она прижалась к его груди своим худеньким телом и замерла. От её волос шёл полынный запах степи, чебреца, полевых трав и ещё чего-то - от чего у Исаака защипало в носу. Он глубоко вздохнул, поудобнее пересадил дочь на сгиб локтя и, обогнав неспешную телегу, зашагал, выглядывая, что там - за поворотом? А за поворотом открывалась новая интересная картина. Далеко в низине виднелась узкая линейка Каневского моста через Днепр. К мосту сходилось несколько дорог и по ним к Днепру спускалось множество телег, пешеходов, среди которых изредка пылили грузовики, наполненные солдатами. Вся эта масса военных и невоенных людей текла на восток, сжимаясь у узкого горла моста и стремясь протиснуться сквозь это горло как можно быстрее. Их телега, убыстряя ход, влилась в длинную кишку, ползущую туда - к мосту. Спереди их оказался полуразбитый газик, набитый сверх меры бумагами какой-то канцелярии, на которых восседал толстый мужчина в полувоенном зеленном френче. За рулём сидела невзрачная сурового вида девица, в куртке, на которой было прицеплено множество осоавиахимовских, ворошиловских и всяких других значков. Сзади оказалась группа усталых солдат. Большинство в обмотках, в грязных заскорузлых гимнастёрках, давно не бритые, с чёрными подглазьями на серых измученных лицах. До моста оставалось метров сто, как вдали раздался и стал быстро нарастать воющий звук пикирующих бомбардировщиков. Эскадрилья мессершмидтов шла на восток. Шла спокойно, красиво, в полном боевом строю. Три машины отделились и, наклонившись на левое крыло, одна за другой стали заходить на мост. Началась паника. Девица впереди резко повернула руль, пытаясь съехать с дороги. Машина завалилась набок, колёса беспомощно крутились в воздухе. Их лошади заржали и начали вставать на дыбы. Илья изо всех сил оттягивал вожжи, но остановить коней не мог. Раздались крики женщин и детей. В этот момент трое солдат кинулись на выручку. Двое повисли, держась за узды обезумевших коней, а третий, вспрыгнув на облучок, тянул вместе с Ильёй вожжи. И лошади встали. По их крупам пробегала крупная дрожь. "Погоняй!" - неистово закричал один из солдат. Илья хлестнул бичом, и лошади рванули к мосту. Вот под колёсами послышался дробный стук мостового покрытия. В этот момент раздались первые взрывы бомб - справа и слева от моста. Все кто успел взойти на мост, пытаясь уйти от разрывов, от смерти - бежали, что было сил, вперед, на тот берег, к видневшемуся там леску. Все кто не дошёл до моста - бежали назад, подальше от центра бомбёжки. Вскоре немцы разбомбили Каневский мост и замкнули кольцо. Каждый, кто успел перейти мост, был приговорён к жизни. А кто не успел - к смерти. Ночь провели в лесу под старой осиной. Шорох её говорливых листьев навевал покой, уводя от войны. Девочки наконец уснули, но и во сне вздрагивали и жалобно вскрикивали. Взрослые не спали. Илья всё возился с разваливающейся телегой, женщины потихоньку шушукались. Исаак встал и, пройдя небольшой лесок, вышел на опушку к берегу реки. Он сел на прибрежную корягу и прислушался. Было тихо. Днепр слегка журчал перекатами. Далеко там за рекой виднелись отблески каких-то огней, но ни немцев, ни наших не было вокруг. Такая же тишина и безлюдье были там за Онегой, на берегу той безымянной речки, на той далёкой бесконвойной раскомандировке, куда привезли Исаака. Было их там двадцать человек, все со сроками до пяти, а охраны не хватало - вот и поместили их на этой Талой и урок дали: валить и корчевать - отсюда и досюда. Тут, без конвоя и погоняльщиков, они работали на совесть. Подымались в пять и, похлебав горячей затирухи, в шесть уже выходили к делянкам - и до ночи. Раз в неделю приезжал нарядчик, привозил провиант и, замерив сделанное, - уезжал. Тут бы и провести Исааку свои три года - в тишине да в работе. Красивый почерк подвёл. С детства отличался он способностью к каллиграфии, к черчению. Однажды нарядчик поручил составить рапорт и нарисовать схему вырубок. А увидев - так поразился, что тут же рассказал в строительной конторе лагерного управления. А им хорошие чертёжники были нужны. Так и попал Исаак в строительную контору и стал строителем - на всю оставшуюся жизнь. И так от звонка и до звонка протаранил Исаак свой срок, а в конце апреля 41 сказали: "Иди парень, язык не распускай, мы на страже...". И поехал парень домой к жене и к дочери, которой пять и которая уже выросла без него. Так спешил, что в Киеве у родственников даже заночевать отказался - скорей, скорей - своих, хоть бы на час - да увидать. Без малого два месяца пожил Исаак дома: пил парное молоко, сходил к дантисту - сделать зубы, свои-то выпали от цинги. Только-только начал привыкать к жизни и вот - война... Незаметно наступал рассвет. Горизонт окрасился розовым. Исаак встал, отряхнул брюки и пошёл к своим. |